Овидий, поэт для нашего времени
Михаэль фон Альбрехт
(Перевод с немецкого Д. В. Кейера, выпускника 1996 г.)

Сила его таланта — в неподражаемой легкости размашистой и остроумной кисти, в живости и неиссякаемых щедротах умелой и наглядной выразительности.

Эрвин Роде. «Греческий роман» (1876)

Верный своему призванию, Овидий был и остался «артистом нежной страсти» (tenerorum lusor amorum) — будь то по содержанию или по форме. Тема Эроса пронизывает все его творчество, и любовная элегия неизменно составляет ядро его произведений.

Прежде о содержании. В «Любовных элегиях» и дидактических поэмах о любви в центре внимания — психология. Пусть о любви говорится как об охоте или войне — взаимность наслаждения непререкаема; борьба полов не исключает, таким образом, известной солидарности. Сила оправдана лишь при условии, что менее решительный партнер ожидает ее применения, такт и умение смолчать причисляются к величайшим добродетелям, а примеры трогательной заботы встречаются на каждом шагу.

В то время как в «Любовных элегиях» лирический герой — мужчина (таковы требования жанра у римлян), в «Героидах» Овидий дает слово другому полу. О своей любви говорят героини не только трагедии, но и эпоса; при этом их шкала ценностей иногда расходится с «героическим» нравственным кодексом, а жанр элегии и форма послания позволяют сообщить трагическому монологу интимность. Но самое примечательное — то, что заключительные стихотворения этого сборника дают (в виде обмена посланиями, то есть в диалектической форме) равное право голоса обоим полам.

Отличие дидактических поэм от «Героид» подчеркивает сам автор. Прежние его героини были неопытны в искусстве любви и не знали лекарств от нее; в этом и таилась их погибель. Рациональный подход Овидия в любовной дидактике не означает недооценки чувства; поэт сознательно от него отвлекается. Показательно, что так же, как в «Героидах», в последней книге «Искусства любви» Овидий, отказываясь от однобокости сугубо мужского восприятия, смотрит на любовь глазами своих читательниц.

В «Метаморфозах» речь заходит о роковой страсти. Здесь, в отличие от «Любовных элегий», говорится уже о превратностях любви и, что еще важнее, — судьба влюбленных не ограничивается более рамками человеческой жизни: им подчас уготована совместная метаморфоза или апофеоз.

Наконец, в стихотворениях периода изгнания образ супруги поэта приближается к типу «элегической» возлюбленной и вместе с тем ставится в один ряд с героинями высокого эпоса. Со временем краски становятся более сдержанными, но прежняя чуткость не исчезает. Несмотря на тщетность ходатайств о возвращении мужа из ссылки (столь же неуспешным оказалось участие прочих адресатов «Скорбных элегий» и «Писем с Понта»), эта благородная и сдержанная женщина предстает достойной уважения и любви. Встречу состарившихся супругов (которой не суждено было состояться) изгнанник рисует с поразительной живостью [Pont. I, 4, 49 sqq.]; последняя не уступает пленительной непосредственности, достигнутой поэтом в изображении совместного превращения Филемона и Бавкиды, и даже превосходит ее. 

Теперь о поэтической форме и жанровых поисках. В течение всей жизни Овидий остается верен жанру элегии. Впрочем, элегия — не жесткая структура, а «литой чекан в развитье животворном» [Гете, «Демон»]. Многогранное наследие Овидия бросает сознательный вызов греческо-римской литературной традиции, в том числе и его собственным сочинениям. В самом деле, творчество поэта уходит корнями далеко в глубь римской элегии. Вместе со своими последователями Тибуллом и Проперцием Галл подготовил материал для нового жанра и его основные категории; а вкупе с шестой эклогой Вергилия стихи Галла, пожалуй, содержат в себе основную идею «Метаморфоз». Тибуллу Овидий во многом обязан изысканностью версификации и чистотой латинского слога; Проперций открыл ему, сколь важно владеть эпиграмматической и риторической манерой, чтить наследие Каллимаха; под его же влиянием Овидий иной раз препоручает свою поэзию женским устам. Во многом благодаря Проперцию он знает все средства расширить, а в конце концов и преодолеть тесные рамки римской любовной элегии. Сперва поэт хочет добиться всестороннего совершенства в элегическом роде; затем он использует этот плацдарм, чтобы перейти к другим крупным стихотворным жанрам античности. С одной стороны, Овидий последовательно развивает отдельные грани элегии: учительный аспект — в дидактических поэмах о любви, психологический и мифологический — в «Героидах», этиологический (откровенно соревнуясь с Каллимахом) — в «Фастах»; стихотворения периода изгнания — то личного характера, то публицистического, то написанные на случай — восходят к истокам элегического жанра. С другой стороны, поэт последовательно разрабатывает различные аспекты греческой традиции. Каллимах, кумир Проперция, не менее важен практически для всех произведений Овидия, причем всякий раз по-новому: его эпиграммы и элегии отражаются в «Любовных элегиях», этиология и мастерство рассказчика — в «Фастах», «Героидах» и «Метаморфозах», инвектива — в поэме «Ибис» (если она принадлежит Овидию). Наступление ведется и дальше: на традицию гомеровского эпоса, вплоть до Вергилия (главным образом в «Героидах»), на элегию и эпос эллинистической эпохи (вплоть до Катулла) и на классическую трагедию (в «Героидах» и «Медее»).

Три жанра, которыми обходится Овидий — элегия, эпос и трагедия, — интересуют его не сами по себе, но в их взаимодействии. Основное ядро его творчества, как мы видели, отчетливо угадывается в «Любовных элегиях». Форма элегического послания, использованная в «Героидах», объединяет все крупные жанры в единую систему, где преломляются и собственные произведения Овидия. Жанровую природу «Метаморфоз» нелегко определить именно потому, что тут главное — синтез различных литературных родов. Это — масштабная поэма о природе, продолжающая традицию Лукреция, и одновременно — стихотворный каталог по образцу гесиодовских или эллинистических поэм. Сюжетный материал гомеровского эпоса и классической трагедии приправлен здесь психологической утонченностью и поэтической риторикой элегии, которая сообщает героике нежную интимность нового стиля. В поэме «Фасты» авторские черты запечатлелись еще сильнее, чем в родственных им «Метаморфозах»: описание чувственности там подчас более рискованное, чем в ранних поэмах о любви; намеки на изгнание самого автора деликатно завуалированы и потому особенно трогательны. Эту поэму, где личное переплетается с каллимаховской ученостью, Овидий мог бы считать своим итоговым произведением.

В стихотворениях, написанных в изгнании, поэт уже не переносит эмоциональную субъективность элегии в мир героев, а наоборот, придает величественность личному чувству. Тем самым Овидий возвращается не только к элегическому дистиху, но и к прежним творческим принципам: персонажи трагедии (например, Ниоба) и высокого эпоса (Одиссей, Эней) служат фоном для изображения личной участи. Прежде написанное не забыто в новых стихах: автор чрезвычайно дорожит «Любовными элегиями» (это — единственный труд, упомянутый в его автоэпитафии [Trist. III, 3, 73]); «Искусство любви» Овидий, правда, по долгу изгнания проклинает, однако заступается и за него, призывая самого Амура в свидетели: эта книжка никого не научила прелюбодейству [Pont. III, 3]. «Метаморфозы» упоминаются в связи с судьбой самого автора [Trist. I, 1, 117–120]: после «метаморфозы» от счастья к несчастью только бог — Август — властен окрылить изгнанника, обратив его в птицу [Trist. III, 8, 13–16]. Из области мифологической «метаморфоза» переносится в область экзистенциальную; несбываемость чудесного превращения — источник невыразимых страданий. Счастливая Ниоба — ей хотя бы дозволили стать бесчувственным камнем [Pont. I, 2, 29 sqq.]!

Постоянная перекличка различных произведений Овидия свидетельствует о развитии его таланта в разных направлениях. «Любовные элегии» и дидактические поэмы отражают поэтическое сознание, которое находит счастье в настоящем и возводит это в принцип: «Прочие пускай восхищаются стариной, я же поздравляю себя с тем, что родился в наш век изящества и цивилизации (cultus)» [Ars am. III, 121 sqq.]. У других элегиков мы не встретим столь полного самоотождествления с эпохой Августа. Впрочем, поэт ищет способы раздвинуть пределы своего сознания: так, он перешагивает рубежи мужского мировоззрения — в III книге «Искусства любви» (хоть и не все его советы девушкам продиктованы пламенным альтруизмом) и, главным образом, в «Героидах», где мужское сообщество, в том числе pius Aeneas [Heroid. 7], представлено глазами женщин и, как следствие этого, развенчано.

Поиски нового, неожиданного ракурса для подачи традиционного сюжетного материала и хрестоматийных героев на этом не прекращаются: от современности, питавшей «Любовные элегии» и дидактические поэмы, Овидий, расширяя свое поэтическое сознание, обращается к мифологическому и историческому прошлому. (Сюжеты «Героид» тоже мифологические, но там события мифа — не прошлое, а настоящее, переживаемое в женской душе.) «Метаморфозы» и «Фасты» по-разному подходят к воспроизведению минувшего. Первые представляют собой «непрерывную песнь» (carmen perpetuum), протянутую «от начала мира до моего времени» [Met. I, 4]. Троянско-римская мифологическая традиция ставится в «Метаморфозах» в контекст всемирной истории: треть поэмы посвящена преданиям о Фивах, вторая треть — Афинам, последняя — Трое и Риму. Обертоны здесь таковы: подчеркивается роль Сицилии как культурного посредника между Грецией и Римом (V книга); просвещенный век Августа (в котором так уютно чувствовал себя наш поэт) представлен в поэме как конечный итог наднационального и межкультурного процесса, который развертывается в ходе изложения. Как и в «Героидах», в «Метаморфозах» персонажи мифа наделяются новой, утонченной психологией. Верования предков совмещаются в поэме с современными Овидию научными воззрениями.

В «Фастах» история и мифология обрабатываются иначе; здесь организующий принцип изложения — календарный год. Теперь вспомнить предания старины побуждают праздники, обряды, годовщина освящения того или иного храма, а кроме того — восход и заход созвездий. Верования дедов и отцов опять увязаны с наукой: на этот раз акцент делается на римской культовой традиции и на греческой астрономии (которая, несмотря на подчеркнуто философское введение, предстает в мифологическом одеянии). Элегический жанр позволяет автору вкраплять в поэму сюжеты, намекающие на собственную судьбу, а также навести мосты к изображению своей трагической участи и вообще к поэтике понтийских элегий.

Стихотворения периода изгнания — последний шаг в расширении поэтическим сознанием своих пределов. Исчерпав круг любовных тем, взятых из современности, и комплекс традиционных представлений греков и римлян о прошлом, сосланный поэт открывает принцип надежды; отсюда дорога в третье измерение — будущее. Ставя знак равенства между изгнанием и смертью, автор получает возможность взглянуть на свою долю со стороны и сформировать необычное, направленное в будущее, видение Рима. В ссылке у Овидия, неожиданно для него самого, с новой силой пробуждается вдохновение, и красноречивое свидетельство тому — первая книга «Скорбных элегий», в особенности заключительное ее стихотворение. Источник спасения бьет из глубины его дарования; рождение «Скорбных элегий» было для Овидия равнозначно первому поэтическому призванию в юности. Изгнанник осуществил, пожалуй, самую невероятную из метаморфоз, создав новую разновидность элегии и увековечив себя своими стихами (ср. Met. XV, 871–879 и, напр., Trist. III, 7). Едва ли не систематически сравнивая себя самого с Энеем, а вынужденный отъезд из Рима — с пожаром Трои, автор намекает: он, которого отправляет к варварам бездушный земной Рим, есть будущий хранитель Рима духовного.

Овидий рисует образ подлинно цивилизованного Рима, где царит неподдельная pietas, где правит истинно милосердный и не чуждый музам властитель, а сам поэт окружен друзьями, которые могли бы оказать ему покровительство (и обрести бессмертие в его стихах). Разительно расходящаяся с такой идиллией действительность — причина страданий Овидия; именно поэтому в его поздних стихах мы находим столь смелый набросок будущего. Внутренний смысл этих мотивов станет понятен лишь тогда, когда мы увидим в них не только ходатайство о помиловании, но и призыв к гражданскому мужеству. Издавна и поныне многие поэты исполняют свой долг: реальной политической силе они — через диалог с потомством — создают духовный или моральный противовес. Чуждый внешней героики, Овидий, с виду совершенно бессильный, средствами поэзии сумел вступить в такой диалог и, закругляя этим свое творчество, соединил настоящее, прошлое и будущее.