В. В. Розанов
Из книги «Сумерки просвещения» (1899)

[Василий Васильевич Розанов (1856–1919) — русский философ, публицист, писатель. Учился в Симбирской и Нижегородской гимназиях. После окончания Московского университета (1882) одиннадцать лет проработал гимназическим учителем истории и географии в Брянске, Ельце и г. Белом Смоленской губернии («В каждом часе, в каждом повороте „учитель“ отрицал меня, я отрицал учителя. Было взаимное разрушение „должности“ и „человека“. Что-то адское. Я бы (мне кажется) „схватил в охапку всех милых учеников“ и улетел с ними в эмпиреи философии, сказок. вымыслов, приключений „по ночам в лесах“ — в чертовщину и ангельство, больше всего в фантазию. Но 9 часов утра, „стою на молитве“, слушаю „реки, впадающие в Волгу“, <…> а потом лезут короли и папы, полководцы и мирные договоры, <…> и в довершение — „к нам едет ревизор“ или „директор смотрит в дверь, так ли я преподаю“. Ну что толковать — сумасшествие»). В 1880-е — 1890-е гг., отталкиваясь от собственного учительского опыта, Розанов опубликовал в «Русском вестнике» цикл статей о педагогике, где ратовал за неразделимость образования и воспитания, за отказ от бессистемного накопления фактов в пользу развития личности ученика, его способности мыслить самостоятельно (эти статьи были затем собраны в книге «Сумерки просвещения»).

Отрывок, почерпнутый из статьи «Афоризмы и наблюдения», на первый взгляд не подходит к нашей рубрике: в нем нет описания урока. Однако процесс приготовления домашних заданий по латыни и греческому, воссозданный Розановым тщательно и с тонкими психологическими подробностями, показался нам имеющим прямое отношение к сюжету. Не желая ничего подсказывать читателю, отметим только одну деталь: на наш взгляд, одна из причин затрудений розановского героя состоит в том, что он выписывает и смотрит в словаре слова прежде, чем вдуматься в саму структуру текста.]

Но перенесемся к одному из тысяч зеленых абажуров — к учебному столику мальчугана в возрасте 14-15 лет (IV класс). <…> Обед кончен, и час проведен на дворе, в игре со сверстниками; короткий зимний день смеркается, и вот, торопливо кончив игру, ученик идет в свою комнату.

На завтра: история, греческий язык, Закон Божий, латинский язык, алгебра и русский язык; таких тяжелых дней только три в неделю. Классный наставник, хоть и не классик сам, советовал всегда начинать приготовление с главных предметов, дабы именно они всегда и безусловно выучивались. Небольшой отрывок из «Анабасиса» Ксенофонта — великое историческое отступление 10000 греков, но Бог с ним! — требует только 9-10 справок в словаре, и из этих справок только одна, о давно забытом глаголе со странным аористом, заставила три-четыре раза справиться и ошибиться. Но вот первооснова его отыскана и с чувством большого облегчения вписана, наряду с другими девятью словами, в продолговатую тетрадь греческих вокабул. Теперь можно встать и, ходя из угла в угол по комнате, выучить приисканные слова; это не требует более десяти минут, но вместе с приискиванием и выписыванием заняло их уже двадцать; основа греческого урока сделана, завтра ученик не встанет перед учителем совершенно растерянный, но нужно же и перевести отрывок. Некоторые фразы понялись без труда, но вот за ним длинный период, запутанная конструкция — запутанная для него, конечно, для его 14 лет; смысл полуясен: все те же парасанги и Клеарх, но совершенно непонятно, в каком они стоят отношении; однако часовая стрелка передвинулась и послышался мерный удар — половина пятого. Мальчик рванулся — период так же неясен. Что, по крайней мере, далее за ним? Далее — лучше; смысл, правда, после непереведенного места совершенно темен, но конструкция отдельных предложений прозрачна, и это одно, что и нужно. Он их понимает совершенно грамматически и ни в каком случае на них не пропадет. Итак, лишь одно место, четыре строки в середине, не переведены, но слова в них известны; нужно еще повторить по образцам вот это существительное и два глагола; грамматика раскрыта, небольшое усилие сделано, и еще не пробило пяти, а с греческим уроком можно кончить, и пора приступать к русскому. <…>

Мать кричит из-за стены: «Чай готов». — «Подождите, мамаша», — и без четверти шесть <…> полуусталая «натура» смачивается 2-3 стаканами чая. Бьет шесть. «Доучивай же уроки, — говорит мать робко, — на прошлой неделе получил две дурные отметки, на нынешней нужно их выправить». Но ученик уже за стеной.

Корнелий Непот открыт, и лексикон придвинут; еще приискиваются 12-13 слов, и они заучиваются, когда пробила половина седьмого; слишком пора переводить, но что это — тут темно с самого начала. Все слова известны; и, однако, в тексте полная бестолковщина. Без сомнения, это оттого, что взяты не те значения слов; и вот, закладывая пальцы в 3-4 местах лексикона, каждое слово ученик пересматривает вновь, и каждое из 6-7 значений, отмеченных в лексиконе, прикидывает к данному тексту и вновь комбинирует его со значениями остальных слов; становится очень жарко, а текст так же темен, даже темны отдельные в нем предложения, т. е. непонятно, которое к какому и как относится. Ученик взглядывает на циферблат часов и, пугливо бросая первый период, переходит к следующим. Нет, это гораздо труднее греческого, и каждая фраза требует усилия; есть коротенькие и совершенно непонятные; зато какая радость, когда предложение строки в три величиной переводится после незначительного напряжения: редкое удовольствие. Пробило семь, <…> и, минуя алгебру, он берет историю, из которой завтра, наверное, будет спрос. <…>

(В. В. Розанов. Сумерки просвещения / Сост. В. Н. Щербаков. М., 1990. С. 115-117)

PS: [В качестве приложения приведем еще одно детально-психологическое описание того, как ученик (на этот раз оксфордский студент) переводит заданного на дом греческого автора (на этот раз «Антигону» Софокла). Оно взято из романа Вирджинии Вулф «Годы» (1937; действие относится к 1880 г.). Герой — честолюбивый юноша, готовящийся к выпускному экзамену, от результатов которого зависит его дальнейшая судьба.]

Пора было начинать. Он еще приподнял абажур лампы. Труд его лежал перед ним, выхваченный из окружающей темноты четким кругом яркого света. Он оглядел учебники и словари. Перед тем как взяться за дело, он всегда испытывал сомнения. В случае его неудачи отец будет страшно огорчен. <…> Он слушал, пока не прозвучал последний удар часов, а затем придвинул стул к столу. Время пришло. Пора работать.

Небольшая впадинка между бровей стала глубже. Читая, он хмурился. Он читал, делал заметку и опять читал. Все звуки умолкли. Он не слышал и не видел ничего, кроме греческого текста. По мере чтения его мозг как будто разогревался; он чувствовал, что у него во лбу что-то приходит в движение и концентрируется. Он ухватывал фразу за фразой — точно, жестко — точнее, подумал он, делая пометку на полях, чем накануне. Маленькие незначительные слова обнажали оттенки смысла, изменявшие общий смысл. Он сделал еще заметку: вот в чем смысл. Собственное проворство, с которым он ухватывал самую суть фразы, приводило его в восторг. Смысл представал перед ним ясно и полностью. Но ему нужно было быть точным, даже письменные пометки должны быть четки, как печатный текст. Он обращался то к одной книге, то к другой. Затем откидывался на спинку, чтобы подумать с закрытыми глазами. Нельзя допустить ни малейшей неясности. Начали бить часы. Он прислушался. Часы все били и били. Морщинки, обозначившиеся на его лице, разгладились. Эдвард откинулся на спинку. Мышцы его расслабились. Он смотрел поверх книг во тьму. Ему казалось, что он прилег на землю после бега наперегонки. Но еще некоторое время он как будто продолжал бежать. Его мозг работал без книги. Он несся без преград по пространству чистого смысла. Но постепенно смысл стал исчезать. Книги стояли на полке. Эдвард видел кремовые стенные панели, букет маков в синей вазе. Прозвучали последние удары. Он вздохнул и стал из-за стола.

(В. Вулф. Годы / Пер. с англ. А. Осокина. М., 2005. С. 50-51)